Неточные совпадения
Всю мою жизнь я утверждаю
мораль неповторимо-индивидуального и враждую с
моралью общего, общеобязательного.
Во имя этой единичной личности он борется с
общим, с универсальным, с общеобязательной
моралью и общеобязательной логикой.
Он не понимает, что причину поразившей его смуты составляет особенная, не имеющая ничего
общего с жизнью теория, которую сочинители ее, нимало не скрываясь, называют
моралью «пур ле жанс» и которую он, простец, принял за нечто вполне серьезное.
В том
общем равнодушии, которое встречает его горе, он видит какой-то странный внутренний разлад, какую-то двойную, саму себя побивающую
мораль.
—
Общее — устроить себе свою религию и
мораль… В сознании людей существует известное число великих истин, которые и уподобьте вы в вашем воображении цветным, прозрачным камешкам калейдоскопа. Вам известен этот инструмент?
Не могу вам высказать, как горько мне, что искусство, которое я так люблю, попало в руки ненавистных мне людей; горько, что лучшие люди видят зло только издали, не хотят подойти поближе и, вместо того чтоб вступиться, пишут тяжеловесным слогом
общие места и никому не нужную
мораль…» — и так далее, все в таком роде.
«Мильон терзаний» и «горе!» — вот что он пожал за все, что успел посеять. До сих пор он был непобедим: ум его беспощадно поражал больные места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать уши против его логики, и отстреливается
общими местами старой
морали. Молчалин смолкает, княжны, графини — пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его под рукой, вскользь, сумасшедшим.
В этом двустишии Пушкина выражается
общий смысл условной
морали. Софья никогда не прозревала от нее и не прозрела бы без Чацкого никогда, за неимением случая. После катастрофы, с минуты появления Чацкого оставаться слепой уже невозможно. Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить — нельзя. Она не может не уважать его, и он будет вечным ее «укоряющим свидетелем», судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза.
Принципом же называли
общую философскую идею, которую признавали основанием всей своей логики и
морали.
Но, конечно, оставаясь свободным от
морали, искусство силою своего влияния содействует
общему росту моральности в человеческой душе.
Сущность эта прежде всего в революционном переходе от сознания, для которого
мораль есть послушание серединно-общему закону, к сознанию, для которого
мораль есть творческая задача индивидуальности.
И это откровение человека в моральном творчестве — всегда индивидуально-качественное, а не серединно-общее, где-то воссоединяется с
моралью евангельской, с
моралью св. Франциска, с индивидуальной поэзией новозаветной жизни, не знающей закона.
И поистине грядущая в мире творческая
мораль, знаменующая великую моральную революцию, — не демократическая, а аристократическая
мораль, ибо творчество все в качестве, а не в количестве, в ценности, а не благополучии, в индивидуальном, а не в средне-общем, в восхождении, а не в распределении, в организме, а не в механизме.
Не только утилитаризм, но и альтруизм есть учение буржуазно-демократической
морали, серединно-общей
морали благополучия,
морали количеств.
Мистика жертвенности неведома этой
морали, и вот она требует жертвы качества количеству, индивидуального средне-общему, ценности благополучию, т. е. того, что от мира иного, тому, что от мира сего.